История изобретения прав человека

Политолог, публицист Александр Механик – о книге, посвященной логике развития представлений о правах человека.

В начале своей книги Линн Хант, известный американский историк Французской революции, профессор Калифорнийского университета, задается вопросом, как и почему такие люди, как рабовладелец Джефферсон и аристократ Лафайет, стали авторами двух документов — американской Декларации независимости и французской Декларации прав человека и гражданина, — впервые в человеческой истории провозгласивших равноправие всех людей и самоочевидность прав человека. «Каким образом люди, живущие в обществах, основанных на рабстве, подчинении и естественной, как тогда казалось, сервильности, смогли вообще представить себе совершенно не похожих на них мужчин, а в некоторых случаях и женщин как равных? Как равноправие в подобных условиях стало “самоочевидной” истиной?» Ведь, по мнению Хант, признание самоочевидности прав человека «приводит к парадоксальной ситуации: если равенство прав настолько самоочевидно, то почему о нем вообще нужно заявлять и почему заявлено о нем было только в определенное время и в определенных местах? <...> И как права человека могут быть универсальными, если они не признаны повсеместно даже сейчас, в наше время». Книга Хант — это попытка найти ответы на эти вопросы.

Эмпатия, права человека и чтение романов

Хант приходит в выводу, что самоочевидными «права человека стали для людей XVIII века, когда эти права были осознаны ими не просто как доктрина, сформулированная в документах, а как нечто, основанное на расположении к другим людям, на совокупности убеждений о том, что представляют собой люди и как в светском обществе отличают хорошее от плохого, то есть на эмпатии». Эти чувства должны были испытывать многие люди, а не только философы, писавшие о них. А это означает, что философские идеи, правовые традиции и революционная политика нашли в человеке внутреннюю эмоциональную точку отсчета.

Эпистолярные романы через вымышленный обмен письмами учили своих читателей не чему иному, как новой психологии, в результате заложили фундамент для нового общественного и политического порядка.

По мнению Хант, в основе этих чувств лежит, с одной стороны, способность человека к эмпатии, то есть к сопереживанию эмоциональному состоянию другого человека, а с другой — способность к моральной автономии, к самостоятельному выбору нравственных принципов и способов своих действий, готовность нести ответственность за свой выбор. Но «автономия и эмпатия — это культурные практики, а не просто идеи, и поэтому они имеют буквальное воплощение, то есть обладают как физическими, так и эмоциональными измерениями. Индивидуальная автономия зависит от возрастающего чувства обособленности и священности человеческих тел: ваше тело принадлежит вам, а мое принадлежит мне, и мы оба должны уважать границы между нашими телами. Эмпатия основана на признании того, что другие чувствуют и думают так же, как и мы, что наши внутренние чувства в некотором фундаментальном смысле похожи».

Конечно, автономия и эмпатия в той или иной мере были присущи человеку всегда, но именно в XVIII веке они стали основой глубочайших изменений в социальных представлениях людей. И это было не случайно. По мнению Хант, и это главное в ее книге, большое значение в формировании такого исключительного влияния эмпатии и автономии на человеческое общество в Европе XVIII века имели новые виды переживаний — от просмотра картин на публичных выставках до чтения чрезвычайно популярных эпистолярных романов о любви и браке. Такие переживания помогли распространить практики автономии и эмпатии. А газеты и романы создали «воображаемое сообщество», необходимое для процветания национального чувства.

Самоочевидными права человека стали для людей, когда они были осознаны ими не просто как некая доктрина, а как нечто, основанное на расположении к другим людям, на совокупности убеждений о том, что представляют собой люди, то есть на эмпатии.

При этом Хант отмечает, что «поскольку история, дисциплина, которой я занимаюсь, давно пренебрегает любой формой психологической аргументации — мы, историки, часто говорим о психологическом редукционизме, но никогда не говорим о социологическом или культурном редукционизме, — то она во многом упускает из виду возможность аргумента, зависящего от описания того, что происходит внутри личности».

И Хант в своем историческом исследовании пытается перенести акцент именно на то, что творится в сознании отдельных людей, потому что считает, что изменения в представлениях о правах человека происходят из-за того, что многие люди благодаря взаимодействию друг с другом, а также чтению и визуальному опыту создали новый социальный контекст. «Короче говоря, я настаиваю на том, что любое объяснение исторических изменений должно в итоге учитывать изменение в сознании людей. Чтобы права человека стали самоочевидными, обычные люди должны были обрести новое понимание, которое основывалось на новых формах восприятия».

Особую роль в возникновении этих новых форм восприятия окружающей действительности и в формировании эмпатии и представлений об автономии каждого человека сыграли, по мнению Хант, «ставшие тогда модными эпистолярные романы, которые через вымышленный обмен письмами учили своих читателей не чему иному, как новой психологии, и в результате заложили фундамент для нового общественного и политического порядка». В процессе их чтения сопереживание героям уже не ограничивалось традиционными социальными рамками, разделявшими знать и простолюдинов, господ и слуг, мужчин и женщин и, вероятно, даже взрослых и детей. Читатели увидели других — тех, с кем они не были лично знакомы, — как себе подобных, как людей с теми же самыми эмоциями. Без этого процесса узнавания «равенство», по мнению Хант, не имело бы большого смысла и, что особенно важно, никаких политических последствий.

Хотя, как отмечает Хант, поразительный расцвет жанра романа в XVIII веке не прошел незамеченным и другими исследователями, которые связали его с капитализмом, подъемом среднего класса, расширением публичной сферы, появлением нуклеарной семьи, изменением гендерных отношений и даже возникновением национализма, но для Хант в первую очередь важно его психологическое влияние на людей и то, каким образом оно связано с появлением прав человека.

Магическое действие романа оказалось чревато серьезными последствиями: его читатели учились понимать глубину и полноту чувств обычного человека и способность себе подобных самостоятельно создавать свой собственный духовный мир. «Из этого умения и произросли права человека. Они могли появиться, только когда люди научились думать о других, как о равных себе, как о себе подобных. Они научились этому равенству, по крайней мере отчасти, благодаря отождествлению с обычными персонажами романов, которые, хотя и были вымышленными, казались поразительно реальными и знакомыми».

Логика прав человека: права всем, но женщинам в последнюю очередь

В своей книге Хант также уделяет большое внимание роли, которую сыграла в формировании новых представлений о правах человека критика пыток и жестоких наказаний. «Стоило писателям и юристам-реформаторам эпохи Просвещения начать критиковать пытки и жестокие наказания, как за пару десятилетий отношение к ним поменялось на полностью противоположное. Открытие сочувствия было частью этих изменений, но только частью. Все, что требовалось помимо эмпатии — в данном случае и для сопереживания осужденным, — так это новое отношение к человеческому телу». Если раньше тело считалось священным только в рамках религиозного порядка, согласно которому отдельные тела могли быть искалечены или подвергнуты пыткам во имя всеобщего блага, то в секулярном порядке, основанном на автономии и неприкосновенности личности, тело стало священным само по себе. Это изменение имеет двоякий характер. Тела приобрели большую значимость, когда с течением XVIII века они стали более изолированными, обособленными и индивидуализированными, в то время как насилие над ними все чаще стало вызывать негативную реакцию.

При этом, как с некоторой горечью замечает Хант, дискуссии относительно того, что такое права человека, и само провозглашение этих прав не имели в то время в виду нечто всеобъемлющее. «Нас не удивляет, что они (авторы Деклараций. — “Монокль”) считали детей, сумасшедших, заключенных или иностранных граждан неспособными или недостойными полноценного участия в политическом процессе, поскольку мы сейчас придерживаемся того же мнения. Но они также исключали из правового поля неимущих, рабов, свободных чернокожих, религиозные меньшинства в некоторых случаях, а также всегда и везде женщин». Однако стоило спорам о правах однажды разгореться, как их уже было не остановить. Сначала депутаты озаботились положением протестантов — лишенного избирательных прав меньшинства; за ним последовало рассмотрение еврейского вопроса. Как только на повестку дня попал отказ в активном гражданстве по религиозным мотивам, не заставили себя долго ждать и ограничения, связанные с профессиональной деятельностью.

Принятие Декларации прав человека и гражданина способствовало выявлению внутренней логики прав человека. «Депутаты, сталкиваясь с необходимостью воплощать свои возвышенные идеалы в законы, сами того не подозревая, создали своего рода шкалу того, что возможно и представимо. Никто заранее не знал, когда и какие именно группы окажутся в центре их внимания и каким образом будет решена их судьба». Однако со временем стало ясно, что наделение правами некоторых групп (например, протестантов) представить гораздо легче, чем получение этих прав другими группами (женщинами). Согласно логике процесса, стоило только обсудить права группы, располагавшейся высоко по шкале представимого (мужчины, владеющие собственностью; протестанты), как неизбежно на повестке дня оказывалась группа, принадлежащая к той же категории, но занимавшая менее выигрышную позицию (мужчины, не владеющие собственностью; евреи). Логика процесса необязательно приводила к равномерному и линейному развитию событий, но в долгосрочной перспективе она шла именно в этом направлении. Так, противники предоставления прав евреям использовали пример протестантов (в отличие от евреев они, по крайней мере, были христианами), чтобы убедить депутатов отложить обсуждение вопроса об их правах. Тем не менее не прошло и двух лет, как евреи получили равные права, отчасти потому, что благодаря открытым дискуссиям появилась сама возможность представить себе, что они эти права получат».

Сокрушительная сила революционной логики прав еще лучше прослеживается в решениях французов относительно свободных черных и рабов. «Франция признала политическое равноправие свободных черных в 1792 году, а в 1794-м — задолго до любого другого рабовладельческого государства — освободила рабов. Новообразованные Соединенные Штаты предоставили равные права религиозным меньшинствам гораздо раньше британских “братьев”, однако сильно запоздали с отменой рабства. После многолетней кампании, возглавляемой созданным с подачи квакеров “Обществом за искоренение работорговли”, британский парламент запретил торговлю рабами в 1807 году, а в 1833 году отменил рабство на всей территории Британской империи. И только в Соединенных Штатах дела обстояли намного хуже. Здесь рабство было отменено значительно позднее».

Удивительным образом те же французские депутаты все же смогли согласиться, хоть и после ожесточенной дискуссии, что Декларация прав распространялась на всех людей, без различия цвета их кожи, однако лишь очень немногие из них могли заставить себя признать, что ее положения распространяются и на женщин. Как считает Хант, «причиной столь явного пренебрежения, вероятно, является тот факт, что женщины не были преследуемым меньшинством». По нашим сегодняшним меркам их притесняли, ущемляли их права из-за половой принадлежности, однако они не являлись меньшинством и, конечно, никто не пытался заставить их изменить идентичность, как в случае с протестантами или евреями. Так что окончательно женщины получили равные права с мужчинами значительно позже всех других групп, обделенных правами, — только в XX веке.

Права человека и современность

В 1948 году Организация Объединенных Наций приняла Всеобщую декларацию прав человека, которая «не только подтвердила представления об индивидуальных правах, сформированные в XVIII веке: равенство перед законом, свобода слова, свобода религии, равный доступ к государственной службе, защита частной собственности и недопустимость пыток и жестокого наказания… но и запретила рабство, а также закрепила всеобщее и равное избирательное право с выборами путем тайного голосования». Но, как констатирует Хант, несмотря на принятие декларации и, казалось бы, всеобщее признание ценности прав человека, «пытки и этнические чистки практикуются снова, сексуальное насилие остается орудием войны; женщин все так же притесняют, торговля женщинами и детьми с целью сексуальной эксплуатации растет; рабство сохраняется…». Спустя несколько десятилетий после Второй мировой войны и нацистских зверств детальное исследование показало вероятность того, что обычные люди, без психических отклонений, фанатичных политических или религиозных убеждений при «определенных» обстоятельствах способны на осознанное массовое убийство тех, кто находится рядом. Участники пыток в Алжире, Аргентине и Абу-Грейб тоже когда-то начинали как рядовые солдаты. «Мучители и палачи похожи на нас и зачастую причиняют боль тем, кто оказывается перед ними». И Хант задается вопросом: стоит ли с учетом этого опыта признать, что права человека потерпели поражение, доказав свою несостоятельность? И сама отвечает на него: при всем при этом права человека — наша единственная защита от этого зла. Но если «защитники прав человека XVIII века могли осуждать своих оппонентов и считать их бесчувственными традиционалистами, которые всеми силами поддерживали общественный порядок, основанный на неравенстве, различиях и устоявшихся обычаях, а не на равенстве, всеобщности и естественных правах… мы больше не можем позволить себе роскошь простого отрицания старых взглядов. Теперь, когда число приверженцев прав человека несоизмеримо выросло, нам приходится иметь дело с миром, порожденным этой борьбой за права человека. Нам нужно понять, что делать с мучителями и убийцами; как предотвратить их появление в будущем, в то же время сознавая, что они — это мы. Мы не можем терпеть их и вместе с тем не можем перестать относиться к ним как к людям».

Печать