У России есть возможность стать бенефициаром энергоперехода

Политолог, публицист Александр Механик и заместитель директора Проектного центра по энергопереходу Сколковского института науки и технологий, член совета директоров компании «НоваТЭК», председатель наблюдательного совета ассоциации «Женщины в энергетике» Ирина Гайда – о проблемах энергоперехода и нефтегазодобычи.

Наш журнал продолжает обсуждение проблем энергоперехода и нефтегазодобычи, а также угроз, которые представляют для самого процесса добычи и для экологии несовершенные технологии. Это обсуждение мы начали с интервью директора Проектного центра по энергопереходу Сколковского института науки и технологий, доктора физико-математических наук Андрея Осипцова и продолжили в интервью директора Института проблем нефти и газа РАН, доктора технических наук, профессора РАН Эрнеста Закирова.

На этот раз наш собеседник — Ирина Гайда, заместитель директора Проектного центра по энергопереходу Сколковского института науки и технологий, член совета директоров компании «НоваТЭК» и ряда других нефтегазодобывающих компаний, председатель наблюдательного совета ассоциации «Женщины в энергетике».

— И Андрей Осипцов, и Эрнест Закиров в своих интервью отмечают угрозы, которые представляют законсервированные скважины. В чем состоят недостатки современных технологий изготовления скважин, которые приводят к возникновению этих угроз? Как их избежать? Как на эти проблемы смотрят в «НоваТЭКе»?

— Консервация скважин вообще не очень популярная тема в отрасли, причем неважно, говорим мы о России или о других странах, поскольку речь идет об обязательствах, которые крупные игроки стараются переложить на плечи маленьких компаний. Например, известно, что в США большая часть скважин консервируется не мейджорами, а менее крупными, менее заметными игроками, кому это было передано, и делается это, скажем так, с переменной внимательностью к соблюдению всех технологических требований. В Америке нефтяные и газовые компании должны консервировать пробуренные ими скважины и ликвидировать другой ущерб окружающей среде, но, если они обанкротятся или исчезнут иным образом, эта ответственность ложится на государство. Государство, в свою очередь, нанимает специализированных подрядчиков для выполнения этих работ.

— А что значит передано?

— Это значит продано. Условно говоря, когда компании, оценивая портфель своих месторождений, активов, понимают, что приближается неизбежный этап консервации и связанные с этим юридические и финансовые обязательства, они стараются переложить их на плечи менее крупных инвесторов, для которых может быть меньше риска с точки зрения репутации. И к которым менее пристально относятся проверяющие органы. И в Штатах это действительно становится проблемой, тем более что у них парк законсервированных скважин в разы больше, чем у нас. В конце 2021 года Федеральная комиссия по нефти и газу, зарегистрировала более 130 тысяч бесхозных скважин, но, по оценкам комиссии, от 310 тысяч до 800 тысяч остались неопознанными. И проблема продолжает усугубляться: в период с 2015 по 2022 год более 600 нефтегазовых компаний США объявили о банкротстве, в результате чего тысячи скважин остались незакрытыми.

А в принципе, конечно, по мере того как происходит истощение всех более легких типов запасов, мы переходим на трудноизвлекаемые, нетрадиционные запасы с существенно худшими экономическими показателями. На таких проектах жизненный цикл скважины становится короче, и срок окупаемости тоже должен быть существенно короче. Поэтому возникает необходимость снизить стоимость такой скважины за счет меньшего диаметра, за счет экономии на каких-то составляющих — технологий, материалов. Что неизбежно приводит к сложностям и при консервации, потому что эти скважины по-прежнему находятся в достаточно агрессивной высококоррозийной среде и все те риски, которые возникают в связи с негерметичностью традиционных скважин, в этих скважинах также развиваются.

Если говорить о технологических возможностях развития, которые есть в том числе и в России, то очень интересное направление — использование полимерных и композитных труб. Возможно, это снимет часть проблем, в том числе проблему длительного нахождения в коррозийной среде после консервации.

Еще одно перспективное направление — возможность конвертации уже законсервированных или планируемых для консервации скважин в скважины для производства геотермальной энергии или для проектов захоронения CO2 в геологических пластах (CCS). В случае геотермального применения требуется изучение геотермального потенциала региона, а также понимание структурных характеристик скважин и необходимости дополнительной модернизации. Кроме того, необходимо проводить и тщательный экономический анализ — экономия на бурении новой скважины зачастую нивелируется расходами на необходимую модернизацию. Аналогичным образом для проектов CCS необходимо оценивать характеристики предполагаемого резервуара захоронения, проводить геомеханическое и гидродинамическое моделирование закачки для оценки рисков и подбора оптимального режима закачки CO2.

Но, конечно, в первую очередь, на мой взгляд, вызов консервации скважин здесь не на стороне технологий, а на стороне жесткости регулирования связанных с этим проблем. И, мне кажется, ожидать, что прямо сейчас будут предприняты шаги, повышающие регуляторные требования, не стоит.

— А как обстоят дела с законсервированными скважинами у нас, безотносительно к конкретным компаниям? У нас же продать их, наверное, некому. Малых компаний практически нет.

— Совершенно верно. Было предпринято несколько попыток системно решать вопросы с так называемыми хвостовыми месторождениями, то есть месторождениями на грани экономической эффективности. Было несколько экспериментов по передаче таких участков практически в формате пенсионного фонда бывшим руководителям. Это позволяет продлить экономическую жизнь таких месторождений за счет снижения накладных расходов, которые, конечно же, в маленькой семейной компании в разы ниже, чем в компании государственной или частной, но большого международного масштаба. Но пока окончательный ответ не получен. Компании работают с регуляторами над упрощением и изменением налогообложения, и многие компании не закрывают скважины окончательно, а выводят их из эксплуатации, временно, и ждут, вдруг что-то изменится. Тем более что действительно иногда бывают ситуации, когда остановленная скважина после открытия дает приток.

— Эрнест Закиров как раз отмечает, что с точки зрения классической теории происхождения нефти это необъяснимо. Откуда берется нефть и газ в этих заброшенных скважинах и вдруг снова возникает возможность их эксплуатации?

— Я, конечно же, не геолог, но тем не менее мне кажется, что ответ на вопрос о восстановлении давления в пласте в окрестности остановленной и законсервированной скважины можно получить в рамках традиционной гидродинамики пластовых течений вне зависимости от теории собственно происхождения нефти. Временная приостановка добычи приводит к сужению воронки давления вокруг скважины и восстановлению давления в прискважинной зоне, что в итоге приводит к росту градиента давления в прискважинной области и проявляется как увеличение линейной скорости притока нефти при повторном запуске скважины в добычу.

Вопрос о происхождении нефти — это, конечно, вопрос к геологам, хотя, безусловно, обе теории имеют право на жизнь. И главное, что в итоге обе могут оказаться правильными. Потому что наличие одного типа процессов не отменяет возможности существования и другого.

— Тот же Эрнест Закиров придерживается довольно радикальной позиции в отношении добычи на шельфе и на океаническом дне, особенно в Арктике, считая, что это сверхопасное занятие с точки зрения экологии и, в общем, такую добычу лучше запретить. А Андрей Осипцов сказал, что если мы их забросим, то этим воспользуются все остальные.

— Действительно, с точки зрения масштабных технологических вызовов арктическая добыча — это почти полеты в космос. И если говорить о стране, которая во многом является технологическим лидером в этой области, Норвегии, то она развивала такого типа добычу в тесной связке со своей оборонной промышленностью. Это была государственная задача и программа.

На сегодня арктический шельф, наверное, последний недоразведанный, недодобытый источник ресурсов на нашей планете. И пока растет население и есть запрос на рост благосостояния, я не думаю, что есть предпосылки для того, чтобы отказываться от освоения этих ресурсов. Другое дело, что в отличие от других шельфовых регионов здесь дополнительные вызовы связаны и с ледовой обстановкой, и с очень специфическими погодными условиями. Вероятно, здесь потребуется развитие технологий погружной добычи или вообще подводной добычи, с тем чтобы минимизировать столкновение со стихиями на поверхности.

— У норвежцев ведь уже есть подводная добыча…

— Совершенно верно. И у них есть весьма развитая отрасль подводного нефтесервиса и производства высокотехнологичного, в том числе почти автоматизированного, оборудования для подводных манипуляций. Но мне кажется, что России с ее протяженным и стратегически значимым северным шельфом тоже важно заниматься развитием подобной отрасли.

— Но, по-моему, такие пробы были уже в том же «НоваТЭКе»?

— Есть несколько компаний, которые занимаются проектами на шельфе Арктики. Первый арктический терминал — Варандейский, его построил «ЛУКойл». Это не проект добычи, но с точки зрения серьезного арктического шельфового строительства это первый реализованный проект, он был сделан уже достаточно давно и до сих пор функционирует. Приразломное месторождение — единственное на сегодняшний день месторождение на арктическом шельфе России, где добыча нефти уже начата компанией «Газпромнефть-шельф».

В арктическом регионе активно развивают добычу «НоваТЭК» и другие компании, хотя к шельфовым проектам добычи пока имеют доступ только «Газпром» и «Роснефть». Но сжижение газа, логистика по Северному морскому пути — все это уже сейчас активно реализуется несколькими игроками.

— Многие считают и технологию гидроразрыва пласта большой экологической угрозой. Да, она обеспечивает добычу, но при этом может вызывать очень большие экологические последствия.

— В принципе, любая добыча нефти потенциально может вызывать крайне негативные последствия, потому что мы пробиваем естественные границы резервуаров и все вещества, которые в этих резервуарах находятся, начинают попадать или на поверхность, или в водоносные слои, что немногим лучше. И действительно, проблема качества питьевой воды, проблема загрязнения в регионах добычи поверхностных вод и вообще просто всего. Это вопрос к отрасли, это одна из причин того, что отрасль очень часто попадает под перекрестный огонь экологов и регуляторов. Мне кажется, что единственный способ эффективно этим управлять — создавать условия, когда местное население имеет доступ к доходам от добычи (как, например, на Аляске), а руководство компаний — операторов добычи должно жить в регионах, где применяются такие технологии и непосредственно сталкиваться с последствиями воздействия их компании на окружающую среду.

— В свое время я брал интервью у руководителя одной из наших крупнейших нефтедобывающих компаний, и он занимал жесткую позицию: получение прибыли — это главное, все остальное нас не волнует.

— Мне кажется, это весьма устаревшая точка зрения. Да, это очень удобная позиция для бизнеса, который говорит, что все остальное — это вопросы к государству или к негосударственным организациям, занимающимися социальной или экологической проблематикой. Но сегодня даже в альма-матер капитализма, в Гарварде, публикуются исследования, доказывающие, что такое разделение невозможно, что государство никогда не успеет за компаниями, быстро придумывающими новые способы извлечь прибыль, если их не сдерживать и не направлять должным образом.

Собственно, поэтому я думаю, что повестка устойчивого развития либо станет неотъемлемой частью стратегии компаний (особенно ресурсодобывающих), либо приведет к обострению противоречий, вплоть до прекращения существования каких-то компаний.

Но, возвращаясь к гидроразрыву, там есть два источника проблем. Во-первых, когда мы что-то масштабно разрушаем под землей, это неизбежно, просто вследствие действия законов геомеханики, сказывается на устойчивости грунта, на доступности и качестве питьевой воды. Это одна из причин того, что прекращено освоение Гронингенского месторождения в Нидерландах. Это достаточно большое газовое месторождение, добычу на котором были вынуждены остановить, потому что она приводила к локальным сейсмическим событиям.

Кроме того, в технологиях гидроразрыва пласта, которые выбирают компании, есть большая доля ноу-хау, закрытой информации о том, что же на самом деле они туда закачивают и в каких объемах. И учитывая, что мы весьма приблизительно потом можем показать, куда оно попало в результате реализуемых геолого-технических мероприятий, люди боятся, что в используемых жидкостях и присадках есть вещества слабо совместимые с нормальным функционированием живых организмов.

— А что, на ваш взгляд, сейчас должно дополнительно предпринять государство, ведь вроде бы уже и так очень много регулирующих документов?

— Мне кажется, что природоохранное регулирование у нас в стране развивается очень динамично. В целом развитие этой отрасли, наверное, опережает развитие многих других отраслей. Но очень многое достигается, скорее, «методами кнута» — ужесточением нормативов, введением дополнительных направлений регулирования и высокими штрафами за нарушение природоохранного законодательства. Дополнить это регулирование «методами пряника» было бы не менее полезно.

Например, во многих других странах практикуется подход, когда при государственных закупках компаниям, которые используют наиболее экологически эффективные решения, даются дополнительные преимущества. То есть на рынке ты можешь работать, как считаешь нужным, но, если ты хочешь быть поставщиком государства, будь добр, превышай минимальные требования законодательства.

Во-вторых, если мы посмотрим на развитие зеленых технологий, то даже до введения санкций продвинутыми технологиями никто не рвался с нами делиться. При этом затраты нашего государства на создание зеленых технологий были относительно невелики. А именно государственные затраты на исследования и разработки всегда предшествуют развитию новых отраслей — не важно, говорим мы о космосе, телекоммуникациях или новой энергетике. В нынешних условиях, после введения санкционных ограничений, государственное софинансирование НИОКР в области зеленых технологий могло бы стать важным рычагом влияния на компании. Как альтернатива — предоставлять налоговые и иные льготы компаниям, которые сами создают зеленые продукты и технологии. Так что я за развитие «пряников» в экологическом регулировании…

— Эрнест Закиров считает, что нужны очень серьезные научные исследования того, что происходит в этих самых скважинах при применении разных методов добычи. Но пока, по его мнению, нефтегазодобывающие компании как-то на научные исследования смотрят без энтузиазма. И в Институте проблем нефти и газа РАН даже задумались, не взять ли им, научному институту, скважину на себя. И на этой скважине проводить научные исследования.

— В нефтяных компаниях всегда есть конфликт интересов между вице-президентом по добыче, который считает, что скважина каждую секунду должна давать максимум дебета, и геологами и экологами, которые говорят: давайте мы еще что-нибудь отремонтируем и проведем какое-нибудь дополнительное геофизическое исследование. То есть производственные задачи конфликтуют с задачами исследований и в отдельно взятых компаниях, и в отрасли в целом.

При этом, безусловно, какой-то объем исследований уже проводится разными компаниями, и у каждой из них есть свой массив данных по самым разным направлениям.

На мой взгляд, было бы важно стимулировать консолидацию данных, полученных различными компаниями, для использования в научных целях. Потому что сейчас, неважно, говорим мы о скважинах или, например, о датчиках устойчивости инфраструктуры в условиях вечной мерзлоты, — каждая компания «сидит» на своем массиве информации. И даже когда ученые, как мои коллеги в Сколтехе, пытаются строить модели деградации мерзлоты в связи с климатическими изменениями, им приходится собирать эту информацию по крупицам в разных источниках, а иногда и придумывать, как обходиться без доступа к информации, хотя точно известно, что какие-то бизнесы уже ею владеют.

А в принципе, это проблема национального масштаба, и хорошо бы иметь консолидированные данные в общем доступе, для авторизованных научных организаций. Такие данные можно было бы использовать для более глубокого понимания процессов деградации мерзлоты, и для каждой отдельной компании это тоже дало бы более быстрые и точные результаты.

Я не очень верю в то, что аренда или покупка отдельной скважины для отдельных исследований закроет все проблемы…

— Нет, конечно, но у них есть конкретные направления исследований, которые они рассчитывают на этой скважине проводить. Естественно, она не закроет всего.

— К сожалению, в отрасли не так много примеров, когда все компании договорились что-то сделать совместно. На мой взгляд, и в климатической повестке, и в повестке оптимизации расходов на ликвидацию экологического ущерба есть несколько магистральных вопросов, по которым отраслевая кооперация была бы крайне полезна. Давайте консолидируем информацию и ресурсы НИОКР по таким вопросам для всех игроков отрасли, разработаем методологии и технологии все вместе, и каждый сможет воспользоваться преимуществами более экономичных и эффективных решений. Если государство поддержит это, сказав, что, например, какую-то научную часть мы софинансируем за счет государственных грантов, это, безусловно, поможет.

— В принципе, у этого института есть средства на научные исследования, но не всегда удается, я так понял, пробиться на эти скважины…

— Пробиться всегда легче, если это программа, за которой стоит и государство, и сеть индустриальных партнеров. Кроме того, индустриальные партнеры должны понимать, что работа по данному направлению неизбежна, например потому, что будут введены ограничения на использование иностранных технологий в тех или иных процессах.

Кроме того, не всегда диалог между наукой и бизнесом происходит легко. Поэтому нужны переводчики с бизнесового на научный и обратно. Но сейчас не было бы счастья, да несчастье помогло, доступ к готовым технологиям ограничен, а технологии нужны, и это стимулирует компании к тому, чтобы вовлекаться в какой-то диалог с научными институтами.

Есть те, кто делает это плохо. Они приходят к научной группе, занимающейся, например, инструментами оптимизации, и говорят: где у вас тут готовый программный продукт? дайте мне бесплатно лицензию протестировать. Так не бывает, университет — это не благотворительная организация, более того, не компания по производству программного обеспечения. В лучшем случае у них есть вычислительное ядро, которое нужно протестировать, улучшить за счет работы на реальных данных, уточнить задачи. Необходимо, чтобы ученые решали не придуманные ими самими задачи, а конкретные задачи в той постановке, которая происходит в реальном бизнес-процессе компании. И помимо вычислительного ядра необходим грамотный пользовательский интерфейс, клиентская поддержка и все то, что позволяет продавать готовый программный продукт.

Есть компании, которые идут по другому пути и либо у себя внутри создают подразделения, занимающиеся выращиванием инноваций, от научного задела до продукта, либо создают эффективные экосистемы из подрядчиков, способные конвертировать научный задел в сервис или продукт. То есть у заказчика есть поставщик программного обеспечения с пониманием бизнес-процессов заказчика, правильным уровнем сервиса и качеством поддержки. Этот поставщик, вероятно, не понимает высокую математику, но к нему за руку приводят ученых, способных создать вычислительное ядро. И вот тогда в этом треугольнике создается настоящее наукоемкое ПО.

— Вы работаете и в газовой компании, и в центре по энергопереходу, то есть в коллективе, который, в известном смысле, обсуждает, как отказаться от ископаемого топлива. Как это сочетается для вас и для ваших заказчиков?

— Я член совета директоров нескольких компаний, и я убеждена, что энергопереход — это один из важнейших стратегических вызовов для всего ТЭКа. Поэтому компаниям необходимо хорошо разбираться в происходящих трансформациях энергосистем и отслеживать, как эволюционируют стратегии потребителей и конкурентов. Это крайне важно для любого игрока, неважно, это газовая компания или компания, производящая гидротурбины. А применительно к проблеме энергоперехода для газовой отрасли надо понимать несколько базовых вещей.

Во-первых, в крупных индустриальных экономиках большая часть сокращения эмиссии парниковых газов до сих пор происходила преимущественно за счет замены угля газом. И глядя на то, как выглядит ландшафт энергосистем мира, я думаю, что в ближайшие пару десятков лет, вероятнее всего, так и продолжится. Это наименее травматичный и наиболее быстрый подход.

Плюс надо понимать, что на многих рынках газ в энергетическом эквиваленте дешевле нефти. Поэтому одновременно развиваются технологии использования компримированного, сжатого природного газа для транспорта. То есть газ не только с углем конкурирует, но и с нефтепродуктами.

И третий момент. Даже те, кто, критикует газ за выбросы метана, не могут отрицать, что газ — самый чистый и самый низкоуглеродный энергоноситель среди всех видов традиционных ископаемых топлив. Для энергосистем с высокой долей ВИЭ газовые резервные мощности — наименьшее зло. И в процессе развития ВИЭ-сегмента иметь костяк резерва в виде газовых электростанций пока еще более экономически эффективно, чем вкладываться в литиевые или иные накопители индустриального масштаба.

— Насколько прониклись нефтегазодобытчики этой проблемой энергоперехода, насколько они понимают, что придется приспосабливаться?

— Для большинства игроков отрасли энергопереход уже стал неотъемлемой частью управления рисками. Компании понимают, что некий минимальный объем обязательной программы устойчивого развития в целом и энергоперехода в частности ТЭК должен реализовывать. Кроме того, и консервативные, и прогрессивные игроки уже сегодня анализируют те проекты, которые одновременно дают и экологический, и экономический результат. Например, если мы можем произвести СПГ (сжиженный природный газ), используя электрогенерацию от ВИЭ, а не от сжигания газа, то сэкономленный газ мы прекрасно продадим и заодно покажем низкий углеродный след нашей продукции.

Устойчивое развитие — это ведь не только про низкоуглеродную энергию, а еще и про доступную. А кризис последних двух лет показал, что углеводороды очень быстро перенастраиваются и в больших объемах находят новые пути к потребителю. Это важно, потому что не иметь доступа к энергии в современном мире невозможно.

— Ожидают ли компании, что в процессе энергоперехода их производство в конечном счете будет свернуто? Или они считают, что все-таки газ всегда будет необходим в достаточно больших объемах?

— Мне кажется, что это вопрос горизонта планирования, который практикуется в той или иной компании. Один из вызовов климатической повестки в том, что мы говорим об изменениях, происходящих в масштабах десятилетий. Хотя инвестиционные проекты ТЭКа рассматриваются на деять-пятнадцать лет, реальные горизонты планирования руководителей (зачастую обусловленные сроками их контрактов), гораздо короче.

Я думаю, что в газовой отрасли все видят свои перспективы скорее оптимистично, в том числе по причинам, которые я описала выше. Это наименьшее из зол и достаточно быстрый и экономически эффективный способ радикально снизить выбросы парникового газа по сравнению с углем. Но климатическая повестка требует, чтобы люди мыслили десятилетиями. А электоральные сроки или контракты руководства компаний гораздо более короткие… И в этом, собственно, состоит противоречие.

Возможно, поэтому с 2022 года потребление угля в Европе выросло. Когда выяснилось, что дешевого газа больше нет, дорогой газ показался менее привлекательной опцией, чем дешевый уголь из соседней шахты. И долгосрочные климатические цели померкли перед необходимостью прямо сейчас сдерживать рост стоимости энергии для экономики. То есть когда дело доходит до вопросов энергобезопасности…

— …то она выходит на первый план.

— Она выходит на первый план. Поэтому мне кажется, что сейчас, в том числе на климатической конференции, развитым странам будет довольно трудно пытаться заставить большие угольные страны отказаться от их угольной генерации какими-то ускоренными темпами.

— Я так понимаю, что сейчас основные угольные страны — это Китай и Индия?

— Совершенно верно, но и Южная Африка тоже. И объективно это в значительной степени связано с тем, что дешевое производство стали — это уголь, а также с тем, что сегодня Китая и Индии сильно зависят от импорта энергоносителей. Зачем же им увеличивать эту зависимость, отказываясь от собственного угля? Если в Китае уже достаточно мощно поставлено производство собственных АЭС и возобновляемых источников энергии, они могут поменять свой уголь на свои АЭС и ВИЭ, то в Индии этот путь пока еще не пройден до конца.

А надо понимать, что для Индии повестка климатических изменений гораздо более острая с политической точки зрения, поскольку они на седьмом месте в рейтинге климатических рисков. То есть они уже сейчас ощущают на своем населении гораздо больше последствий климатических изменений, чем другие страны мира.

— А как вы сами для себя понимаете энергопереход, в чем он будет заключаться, что происходит на данном этапе и как он будет развиваться?

— Энергопереход — это изменение структуры первичного потребления энергии на десять процентов за десять лет. Изначально траекторию нынешнего, то есть четвертого, перехода объявляли как отказ от ископаемых видов энергоносителей и полный переход на ВИЭ, в первую очередь СЭС и ВЭС. Но это довольно абсурдная картина будущего из-за цены и характеристик СЭС и ВЭС, если мы говорим об их применении в энергосистемах промышленных стран.

Мне кажется, что более реалистичная картина мира — ренессанс атома, который уже активно наблюдается, в том числе на международных климатических площадках. Будет меняться ландшафт гидроэнергетики. Во многих странах, особенно на Большом Юге, выработка гидроэнергии будет падать из-за климатических изменений. Россия — одна из немногих стран, где прогнозируется увеличения стока ряда рек и есть еще недоиспользованный потенциал гидроэнергетики.

А дальше — продолжение развития ВИЭ, в том числе геотермальной, приливной энергетики. Это развитие не будет происходить так быстро, как это описывается в сценариях Net Zero Международного энергетического агентства. А это значит, что в какой-то момент встанет вопрос о масштабном развитии проектов улавливания и захоронения СО2 для предотвращения катастрофических изменений климатической системы планеты. Уже сейчас на международных добровольных рынках углеродных единиц это практически единственный тип технологических решений, который признается и востребован у инвесторов. У нашей страны есть прекрасный потенциал стать одним из ключевых игроков на этом рынке.

Ранее опубликовано на: https://stimul.online/articles/tekhnosfera/energoperekhod-eto-risk-kotorym-mozhno-upravlyat/

Печать