В процессе энергоперехода важно отстоять свои национальные интересы

Политолог, публицист Александр Механик и доктор физико-математических наук, профессор, директор центра по энергопереходу Сколковского института науки и технологий Андрей Осипцов – о глобальных изменениях климата и путях решения проблемы.

Глобальные изменения климата вынуждают человечество искать пути решения возникающих в результате этих изменений проблем. Весь комплекс необходимых решений получил название «энергопереход». Мы встретились с доктором физико-математических наук, профессором, директором центра по энергопереходу Сколковского института науки и технологий Андреем Осипцовым, чтобы обсудить, с какими конкретными проблемами сталкивается Россия и каковы пути их преодоления.

Андрей Осипцов работал в Московском научно-исследовательском центре Schlumberger. В 2018 году основал совместную с «Газпромнефть-НТЦ» лабораторию по моделированию многофазных систем в нефтегазовой отрасли, которая занимается развитием математических моделей и новых технологий по всему жизненному циклу скважины. В 2021 году возглавил проектный центр по энергопереходу, который фокусируется на трех направлениях: программы дополнительного профессионального образования, технологический консалтинг и проекты НИР по развитию новых технологий декарбонизации: улавливание, полезное использование и хранение углерода (CCUS), экологичные нефтесервисные технологии, новые материалы для энергоперехода, альтернативная энергетика (ВИЭ, водородные технологии) и оценка ESG (экологическое, социальное и корпоративное управление) рисков в экономике.

— Что такое энергопереход? Почему в нем возникла необходимость? И почему он четвертый?

— Давайте начнем с определения. Энергопереход — это постепенная смена энергетических укладов. Когда мы говорим о четвертом энергопереходе, мы имеем в виду, что уже произошел переход от сжигания дров на уголь, от угля к нефти и от нефти к газу. Это, соответственно, были первый, второй и третий энергопереходы. А сейчас происходит четвертый, который состоит в постепенном отказе от углеводородов в пользу возобновляемых источников энергии и водорода как низкоуглеродного способа хранения энергии.

Здесь надо сделать несколько замечаний. Это первый именно вынужденный энергетический переход, все остальные были движимы соображениями повышения эффективности использования энергии, ее удешевления и повышения энергоемкости единицы массы энергоносителя. А этот энергопереход обусловлен глобальным климатическим кризисом. Человечество столкнулось с изменениями климата, которые происходят из-за парникового эффекта: постепенного, неуклонного повышения средней температуры атмосферы вблизи земной поверхности вследствие накопления парниковых газов. К парниковым газам относят водяной пар, двуокись углерода (СО2), метан, оксид азота. Увеличение концентрации двуокиси углерода и метана в атмосфере за счет деятельности человека по сжиганию углеводородов за период с начала индустриальной революции в середине девятнадцатого века принято называть антропогенным фактором глобального потепления.

Основной риск, который несет повышение температуры, не само потепление (оно относительно небольшое, от одного до полутора градусов Цельсия), а повышение частоты и тяжести последствий катастрофических климатических явлений, таких как ураганы, ливни, наводнения, волны жары, волны засухи и так далее. То есть мы можем говорить, что сложная климатическая система, включающая сушу, океан, криосферу и атмосферу, которая до сих пор находилась в условном состоянии равновесия, вследствие парникового эффекта и повышения средней температуры выходит из состояния равновесия. В результате повышается частота и тяжесть климатических катастроф. Соответственно, энергетический переход — это предлагаемое решение проблемы глобального климатического кризиса.

— Но ведь есть масса возражений от людей, которые говорят, что все рассказы об изменениях климата — это преувеличение, что это акцент на каких-то случайных событиях. Что бы вы ответили этим людям?

— Прежде чем ответить на этот вопрос, вкратце обрисую свой путь в этой области. По образованию я специалист по механике многофазных сред. Окончил кафедру гидромеханики мехмата МГУ, там же защитил кандидатскую диссертацию. Затем более десяти лет работал в научном центре ведущей международной нефтесервисной корпорации Schlumberger над развитием нефтесервисных технологий. Затем я перешел в Сколтех, защитил докторскую диссертацию по моделям механики многофазных сред для технологии гидроразрыва пласта (ГРП), создал совместную лабораторию с ПАО «Газпром нефть» и несколько лет назад занялся созданием в Сколтехе проектного центра по развитию технологий энергоперехода. Свой путь от климатоскептика до, так сказать, адепта энергоперехода я прошел через чтение специализированной научной литературы и углубленные беседы и семинары с климатологами.

Надо отметить, что советская физическая климатология зародилась в шестидесятых годах прошлого века, ей как науке уже более пятидесяти лет. Следовательно, не приходится говорить о какой-то политической ангажированности климатологии, потому что эта наука уже пережила смену политических укладов, уже Советский Союз прекратил свое существование, уже зародился новый политический строй, а эта наука продолжает развиваться. Еще выдающийся советский климатолог Михаил Иванович Будыко, один из основателей российской физической климатологии, в своей книге «Изменения климата» 1974 года писал, что углекислый газ и водяной пар поглощают длинноволновое радиационное излучение в атмосфере и создают парниковый эффект, а следовательно, увеличение концентрации СО2 может приводить к изменениям климата, причем впервые на это было указано еще в работе Джона Тиндаля 1861 года, то есть этой научной концепции уже полтора века, и за эти годы она не была опровергнута, а была только подкреплена новыми данными.

Второе, что нужно сказать: в целом сложность публичной дискуссии об энергопереходе состоит в том, что научные предпосылки этой теории глобальным научным сообществом считаются верными, и это подтверждается регулярными оценочными докладами Межправительственной группы экспертов по изменению климата (МГЭИК, или IPCC), но многие выводы из утверждения об антропогенном характере изменения климата имеют политическую окраску, свою в пределах той или иной суверенной территории.

Важно также отметить, что один из расхожих тезисов критиков этой теории состоит в том, что климат менялся и ранее, в течение всей истории Земли, и менялся он без участия человека. Но учеными восстановлено движение температуры в атмосфере Земли, около земной поверхности, и поэтому мы можем говорить о наличии палеоклиматических данных, достаточно достоверных, на масштабе последних десяти тысяч лет. Так вот, оказывается, что эта температура сначала нарастала, в период от десяти тысяч лет до нашей эры до пяти тысяч лет до нашей эры, а потом падала, и мы на самом деле все последние века находились в тренде нисходящей температуры (Малый ледниковый период). Но последние сто пятьдесят лет, во время индустриализации, когда выросли темпы сжигания ископаемого топлива и существенно увеличились выбросы парниковых газов в атмосферу, температура в приповерхностной зоне атмосферы Земли стала резко нарастать.

Особенность нынешнего климатического кризиса — его беспрецедентные темпы, то есть скорость нарастания температуры на очень малом масштабе времени. Да, температура и раньше менялась на такую же величину. Но это происходило на масштабе пяти тысяч лет. Популяция человека в те времена была гораздо меньше: пять тысяч лет назад человечество насчитывало всего несколько миллионов. Популяция успевала адаптироваться к этим медленным изменениям климата и могла просто найти нишу для комфортного существования.

Сейчас особенность в том, что наша популяция находится на максимуме за всю историю своего существования. При нынешних темпах изменения климата человечество просто не успеет к ним адаптироваться, а определенные регионы, например Индия, Юго-Восточная Азия, подвержены катастрофическим изменениям — возможно, неприемлемым для людей, которые там живут. В этом основная суть.

Поэтому короткие, тезисные ответы климатоскептикам состоят в следующем. Климатология в России насчитывает десятки лет. Нельзя говорить, что она политически ангажирована или строится в угоду, например, западным трендам, потому что зародилась она в СССР. Есть климатические модели, которые можно использовать с включенным антропогенным фактором и с выключенным, которые позволяют подтвердить, что, если мы включаем антропогенные выбросы, температура нарастает. И мне кажется крайне опасным для публичного дискурса пытаться отрицать научную основу теории антропогенного характера глобальных климатических изменений.

При этом необходимо отдавать себе отчет в том, что предлагаемые пути выхода из глобального климатического кризиса имеют политическую окраску. И в этом смысле не будет преувеличением сказать, что то, как зеленая повестка, энергопереход предлагаются странами Запада всему остальному миру, носит скрытый санкционный механизм ограничения доступа развивающихся стран, стран третьего мира к новым технологиям.

— Каковы тогда, на ваш взгляд, пути справедливого осуществления энергоперехода и в чем его проблемы в мировом масштабе?

— Общий тренд состоит в том, чтобы развивать технологии генерации электроэнергии из возобновляемых источников, к которым относится солнечная энергетика, ветровая энергетика и гидроэлектростанции. Но сложность состоит в следующем: возобновляемые источники энергии при текущем уровне развития технологий заведомо дороже, чем углеводородные. Более того, разные страны находятся в разных точках на своей траектории индустриализации. Страны первого мира индустриализацию уже прошли, поэтому, когда идет речь о парниковом эффекте, страны третьего мира часто говорят Великобритании, США и другим развитым странам: это ваши выбросы висят в атмосфере и создают парниковый эффект. Китай сейчас их быстро догоняет, конечно, но тем не менее изначально именно выбросы развитых стран внесли существенный вклад в парниковый эффект, а теперь эти страны фактически предлагают меры по консервации технологического развития стран третьего мира, предлагают им остановить индустриализацию и быстро перейти к заведомо более дорогим возобновляемым источникам энергии.

Китай, можно сказать, пропустил третий энергопереход и пытается совершить большой скачок из угля сразу к ВИЭ. Но при этом он объявляет, что до 2035 года будет продолжать наращивать потребление угля, чтобы опережающими темпами выплавлять металл для лопастей ветроэнергетических установок. И только с 2035 года пойдет на ограничение потребления угля, когда его мощности по возобновляемой энергетике будут достаточны для обеспечения страны энергией.

Вот почему сейчас основное направление реализации энергоперехода — это последовательное удешевление ВИЭ, которое сделает использование углеводородов ненужным. И в этом смысле будущее нефти — это нефтехимия, а не сжигание нефтепродуктов.

— А нет ли сейчас методов нефтегазоиспользования в энергетической сфере, которые как-то уменьшали бы выбросы?

— Сейчас наиболее приоритетный и наиболее простой в реализации подход — это технология улавливания СО2 из дымовых газов и захоронение в геологических пластах, без вмешательства в технологический цикл предприятий. При этом уловленный из дымовых газов, очищенный и сжиженный СО2 закачивается в пласты для долгосрочного хранения. Эта тема как раз очень близка нефтегазовым компаниям, потому что они очень хорошо знают геологию пластов, и могут локализовать целевые пласты для хранения СО2. Как правило, это водоносные слои глубокого залегания или истощенные газовые пласты.

Здесь мы переходим уже к роли России в ситуации выпадающей валютной выручки при отказе западных стран от покупки российских углеводородов. Мы могли бы за валюту размещать их СО2 у себя для долгосрочного хранения. Конечно, при этом очень важно оценить геомеханические риски утечки СО2 в атмосферу.

Но если мы говорим о мерах по снижению углеродного следа продукции, которая производится с прямым сжиганием углеводородов, то еще я бы отметил необходимость повышения энергоэффективности процессов использования углеводородов. А у нас в стране есть большие резервы по оптимизации этих процессов, в части повышения энергоэффективности — от больших предприятий до многоквартирных домов.

А еще одна мера повышения энергоэффективности — это декарбонизация транспорта через переход на газомоторное топливо.

Подводя итог, можно сказать, что для России энергопереход будет состоять в постепенном снижении доли нефти и повышении доли газа в энергобалансе, а постепенность и плавность энергоперехода для нас должна состоять в первую очередь в том, чтобы окончательно отказаться от использования угля и максимально перейти к использованию нефти в нефтехимии. А если уж и сжигать где-то углеводороды, то пусть это будет только газ, причем в оптимальном исполнении: газотурбинные установки на метан-водородном топливе для электрогенерации. Сейчас это одно из самых перспективных технологических направлений, которое, опять-таки, очень хорошо развивается на Западе и в Японии. Siemens, GE и Mitsubishi Heavy Industries уже имеют прототипы газотурбинных установок, работающих на метан-водородной смеси, которые позволяют снизить углеводородный след электрогенерации.

В России такой проект в 2020‒2021 годах был запущен компанией «Силовые машины». Они открыли специализированное КБ в Самаре в сотрудничестве с Самарским политехническим университетом и сделали прототип горелки на чистом водороде. Сейчас эта работа несколько деприоритизирована, но мое личное убеждение, основанное на анализе западной и японской литературы, что это максимально перспективное направление именно для нас, с учетом наработанных у нас в прошлом компетенций. У нас есть свои турбины, и у нас есть своя сильнейшая школа по Computational Fluid Dynamics (CFD) — вычислительной гидродинамике, которая позволит оптимизировать горелку для сжигания, чтобы, условно, к 2030 году мы могли бы выйти на мировой рынок, в первую очередь в странах БРИКС+, со своей турбиной, со своей газотурбиной установкой.

Я думаю, что этот плавный переход может занять до ста лет, и все это время газ все еще будет играть очень важную роль. Но при этом будет колоссальный спрос на применение технологий низкоуглеродной электрогенерации на газе.

— Из того, что вы сказали, можно сделать вывод, что, видимо, нет единой дорожной карты энергоперехода, которая была бы одинаково применима для любой страны?

— Это так. Но надо отметить, что коллективный Запад — США плюс Евросоюз, плюс Великобритания — имеют тенденцию навязывать свой взгляд на то, как этот переход должен развиваться. Они, например, постулируют, что допустимы только возобновляемые источники энергии, что к зеленой энергетике относятся только ВИЭ. Они дискриминируют атомную электрогенерацию, называя ее заведомо грязной, опасной и недопустимой. И для нас это несправедливо. А если говорить о водороде, то приемлемым называется только так называемый зеленый водород. Есть цветовая классификация водорода по его источнику. Черный водород — из угля, серый — из метана путем паровой конверсии. Голубой — это паровая конверсия метана плюс CCS, то есть улавливание и захоронение СО2. Бирюзовый водород как результат пиролиза метана с выделением чистого углерода. Потом желтый, или, в других классификациях, розовый — это водород, получаемый электролизом из воды с помощью атомной энергетики. И зеленый водород — это электролиз из воды с помощью электричества из возобновляемого источника. Самый дорогой.

Так вот, постулируется, что допустим только зеленый водород. И дискуссия ведется вокруг того, допустим ли голубой водород, который мог бы быть нашим основным экспортным энергоносителем. В частности, планировалось по одной из веток «Северного потока» экспортировать водород в смеси с метаном, в тех долях, чтобы не было охрупчивания металла трубы. А по другой трубе можно было бы принимать СО2 для захоронения в геологических пластах. Если Евросоюз хочет контролировать углеродный след конверсии метана в водород, то на выходе с «Северного потока», прямо в Германии, можно было бы построить фабрику по паровой конверсии метана в водород, вместе с улавливанием СО2, который можно отправлять в Россию. Пока же понимание энергоперехода Западом заведомо Россию и другие страны дискриминирует. Особенно в части атомной энергетики.

Мы как страна, в лице наших ведущих энергетических компаний, Минэнерго, ключевых аналитических центров (таких как Российское энергетическое агентство) и ведущих вузов, включая Сколтех, твердо стоим на позиции технологической нейтральности, которая состоит в том, что мы не дискриминируем источники энергии просто по типу генерации. Мы предлагаем оценивать их объективно по углеродному следу в расчете на киловатт-час электроэнергии. И оказывается, что если расположить в таблице все самые распространенные источники электроэнергии, то атомная энергетика будет на первом месте с самым низким углеродным следом на киловатт-час, и она должна быть признана зеленой.

— Так что же должна делать Россия?

— С нашей точки зрения, нашими ключевыми приоритетами будут газ и атом. Газ как энергоноситель и как сырье для производства водорода. Одновременно, конечно же, нужно развивать собственные мощности по возобновляемой энергетике. Это непросто и небыстро. Но у нас есть возможность, например, создать свою ветроэнергетическую установку, полностью локализованную.

Почему еще невозможен одномоментный переход на ВИЭ? Потому что и ветровая энергетика, и солнечная энергетика весьма нестабильны по уровню генерации. Энергосистема должна быть адаптирована под новые источники, у нее должны быть предусмотрены меры по накоплению энергии в случае переизбытка генерации и по отдаче этой энергии в сеть при пиковом спросе. Эту роль будут играть водород и электрохимические системы хранения энергии (аккумуляторы). Штаты уже в этом продвинулись, у них в этой системе как раз водород служит для сглаживания пиков и спадов возобновляемой, нестабильной генерации.

У нас эти технологии пока находятся на стадии пилотных проектов в масштабе отдельного района (например, СберСити). И это одно из серьезных препятствий на пути внедрения возобновляемой энергетики в больших долях в России. До двадцати процентов можно поднять, а выше — нет, потому что сети не готовы. И это, кстати, тоже короткий ответ всем радикальным экологическим экстремистам на вопрос, почему вы не бросите углеводороды и не застроите все ветряками и солнечными панелями. В том числе и поэтому.

— Недавно вышла статья директора Института проблем нефти и газа РАН Эрнеста Закирова с коллегами «Методы добычи нефти и газа — нарастающий источник экологических катастроф», посвященная экологическим угрозам, которые представляют сами по себе современные методы добычи нефти и газа. В ней утверждается, что они уже сейчас становятся угрозой для климата, для состояния атмосферы. Особенно заброшенные месторождения, которые постоянно генерируют газ и какие-то другие вещества, поступающие в атмосферу…

— Я с большим интересом изучил эту статью, и, мне кажется, она выполняет в целом правильную миссию по привлечению внимания к проблемам экологии. Но в то же время содержит ряд радикальных оценок, и не со всеми из них я готов согласиться. В частности, в силу больших экологических рисков авторы этой статьи предлагают полностью отказаться от добычи нефти и газа на арктическом шельфе. Хотя, на мой взгляд, основную угрозу представляют не единичные скважины на шельфе, которые в силу своей уникальности обеспечены высокими технологиями и заведомо обслуживаются по завышенным экологическим стандартам, а массовая добыча на обычных, рядовых скважинах, которые находятся вне поля зрения экологов и на них возможна деградация экологических стандартов.

Приведу конкретный пример. Для меня было большим открытием узнать о проблеме не просто даже с утечками метана на заброшенных, законсервированных скважинах, а с тем, что все эти скважины были пробурены, использовались для добычи, а потом законсервированы еще в доцифровую эпоху. В США минэнерго инициировало проект CATALOG по поиску, локализации, картированию своих заброшенных скважин. И оказалось, что в пилотном проекте в четырех штатах они нашли около полумиллиона таких скважин, 440 тысяч. Поразительная цифра. Это превышает фонд активных скважин в России на порядок (если не на два).

Угроза, исходящая от этих заброшенных скважин, состоит в том, что плохо законсервированная скважина служит малым источником метана, поступающего в атмосферу, который невидим со спутника, но при этом интегрально, когда этих скважин много, и на большом масштабе времени они дают существенный вклад в загрязнение атмосферы.

В чем эта угроза особенная? В том, что она не публичная, об этом мало говорят. Она никак не влияет на наши планы. Поэтому она не находится в центре публичного общественного и экологического дискурса. Она не влияет ни на распределение ресурсов, ни на планы будущего. Но наша социальная ответственность состоит в том, чтобы обратить на эту проблему внимание и предложить для нее технологическое решение. В США консорциум национальных лабораторий в системе минэнерго инициировал технологический проект по поиску наилучшей технологии для локализации таких скважин, каждая из которых служит небольшим источником метана. Это комбинация измерений, интерпретация этих измерений на фоне наложенного потока в приземном слое.

Мне кажется, что это как раз здоровый пример решения экологических проблем, лишенный алармизма, лишенный какой-то избыточной эмоциональности, но ему сопутствует рациональная оценка масштаба угрозы. Локальная угроза мала, но в том количестве, в котором эти скважины представлены, они интегрально создают действительно существенный вклад в выброс парниковых газов. Соответственно, все эти скважины будут картированы, найдены и загерметизированы. Именно так следует подходить к истощенным, законсервированным месторождениям.

В статье, о которой мы говорим, обсуждается также проблема бурения на шельфе и в Арктике, и в этом случае действительно есть реальная угроза, что при бурении на морском дне можно допустить утечку нефти. А может произойти то, что произошло на Deepwater Horizon — нефтяной буровой платформе сверхглубоководного бурения в Мексиканском заливе и что подробно описано в статье, которую мы обсуждаем. Там добурились до пласта высокого давления, содержащего газ. Газ неожиданно вышел на поверхность, там возникло воспламенение, взрыв, повлекший за собой человеческие жертвы и пожар. И сопутствующие этому утечки углеводородов. Важно подчеркнуть, что это было именно неожиданное столкновение с пластом аномально высокого давления, содержащим газ. То есть это была катастрофа по недосмотру, халатности.

Но что здесь важно сказать? Во-первых, это не означает, что добывать нефть на шельфе не нужно. А в этой статье именно такой радикальный вывод сделан: надо отказаться от бурения на шельфе в принципе. С этим я позволю себе не согласиться, и вот почему. Я ознакомился с доктриной министерства обороны США в отношении Арктики. Это публичный документ, вышел 22 июля 2024 года. О чем они говорят? Они говорят, что осознают: 80 процентов российской добычи в северных территориях относятся именно к Арктике и в целом российское присутствие в Арктике — это угроза Соединенным Штатам и так далее и так далее.

То есть тот факт, что Россия присутствует в Арктике и занимается разведкой и добычей углеводородов, воспринимается нашим геополитическим оппонентом как то, что «РФ может угрожать способности Соединенных Штатов проецировать свою мощь как на Европу, так и на Индо-Тихоокеанский регион». А значит, Штаты примут все возможные меры для сдерживания этих угроз. Следовательно, нам как минимум нужно подумать о том, как сохранить свое присутствие в Арктике. Сейчас при участии Сколтеха готовится большая межвузовская исследовательская программа по Арктике, надеюсь, ее реализация будет способствовать укреплению российских позиций в этом регионе.

Экологические ограничения не должны влиять на то, чтó мы делаем. Они должны влиять на то, как именно мы это делаем. С этим, мне кажется, все согласятся. Но поддаться манипуляции политизированного публичного общественного дискурса насчет того, что добыча в арктических условиях на шельфе вредна и должна быть остановлена, значит прийти к тому, что добычей в Арктике будем заниматься не мы, а солдаты НАТО, как говорится. И вот этого допустить нельзя ни в коем случае. Как раз адекватный ответ должен быть таким: нет, мы не опускаем руки, а наоборот, развиваем отечественные технологии автономного роботизированного бурения и наши возможности по ликвидации аварий. И наша наука на стыке физики, химии и гидродинамики уже предложила массу решений возникающих проблем. Мы можем все это тиражировать и воспроизводить у себя, как бы ни препятствовали нам санкции. И мы здесь стоим на позиции максимального увеличения доступа развивающихся стран к новейшим технологиям для всеобщего блага.

А я бы перенес энергию экологов с попытки запретить делать что-то конкретное в Арктике на то, чтобы максимально широко распространить меры нулевой толерантности к авариям, утечкам, загрязнению окружающей среды. Надо добиваться повышения стандартов в целом, а не настаивать на запрете чего-то конкретного, частного. Это, мне кажется, был бы правильный перенос фокуса внимания, и это по-настоящему большая и тяжелая работа.

Мне бы хотелось предложить тем людям, от которых зависит принятие решений, поддержать приоритет долгосрочного импортозамещения. У нас есть некоторые ключевые достижения, которые уже показали свою конкурентоспособность на мировом уровне. Это производство наукоемкого российского ПО в нефтегазовой отрасли. Но требуется, как мне кажется, дополнительная политическая воля для того, чтобы эти частные решения были оформлены в виде платформ. Одна компания не всегда может это сделать, и зачастую проще это реализовать на уровне консорциумов и при участии государства. Активность по развитию ПО должна быть подкреплена еще и развитием оборудования.

Силами Московского института теплотехники (дочернее предприятие «Роскосмоса» по производству мобильных грунтовых комплексов) у нас появился российский флот ГРП — комплекс машин, необходимых для проведения работ по гидроразрыву пласта. Это же предстоит сделать и в части бурения горизонтальных скважин, и в части насосных установок для перекачки СО2, и в части технологии улавливания СО2 из дымовых газов. Эта работа ведется, но она требует серьезной государственной поддержки. Все, что касается декарбонизации, на данный момент имеет недостаточную экономическую рентабельность.

И бизнес замер в ожидании дополнительных мер по его поддержке. Помимо налога на выбросы можно рассмотреть налоговый вычет за улавливание и захоронение СО2 из дымовых газов предприятия для снижения углеродного следа продукции, по аналогии с подобной мерой в США (45Q Tax Credit for Carbon Sequestration). Развитие отечественных технологий декарбонизации и возобновляемой энергетики (малые модульные атомные реакторы, голубой и бирюзовый водород, улавливание и захоронение СО2 — CCUS, ГТУ на метан-водороде, локализованная ВЭУ) вместе с внедрением мер господдержки (налог на выбросы, биржа углеродных кредитов, налоговый вычет за захоронение СО2) позволит нашей стране выйти из нынешнего сложного периода более технологически оснащенной и конкурентоспособной.

Ранее опубликовано на: https://stimul.online/articles/tekhnosfera/energoperekhod-s-tekhnologicheskim-suverenitetom/

Печать