Экономика СССР: как думаем, так и живем

Политолог, публицист Александр Механик – о монографии «Когнитивные структуры и политэкономия социализма в СССР».

Кризис, в который погрузилась советская экономика к концу существования Советского Союза, и крах самого СССР до сих пор по-настоящему убедительно не объяснены. Но, как заметил соавтор монографии, о которой мы рассказываем, и ее редактор, доктор экономических наук, заведующий сектором философии и методологии экономической науки Института экономики РАН Петр Ореховский в интервью, сравнивая катастрофу в Чернобыле и крах Союза, «понятно, что если Чернобыль взорвался, то физики виноваты; понятно, что если экономика рухнула, то виноваты экономисты. Но если Легасов покончил жизнь самоубийством, то я что-то не припомню ни одного экономиста, чтобы он хотя бы сказал: “Я ошибался, и из-за меня тут…”».

И основная идея книги, как пояснил Ореховский, состоит в том, что «как мы думаем, так мы и живем. История Советского Союза, по-моему, это подтверждает. И есть масса всяких подтверждений этого подхода, которые мы рассматриваем в нашей книге. Известна теорема Томаса, известного социолога: неважно, являются ли основания некого размышления реальными или фантастическими, главное, что социальные последствия того, что мы думаем, будут абсолютно реальны. То есть неважно, существует Змей Горыныч или нет, но, если люди считают, что он существует, они будут принимать меры пожарной безопасности, еще что-то для защиты от него». А вина советских экономистов состоит в том, что они не смогли создать экономической теории, адекватной советской плановой экономике, а то, что они предлагали в качестве решений ее проблем, только усугубляло кризис.

Проблемы социализма и его теории

Именно эта идея отражена и в названии книги, ведь когнитивные структуры — это «структуры мышления, которые формируются в тех или иных социальных группах, которые определяют, как думают их члены. Близкое философское понятие — парадигма. Есть другое понятие, тоже родственное, — эпистема, то, как думает общество в целом, причем на протяжении весьма-весьма длительного периода». И пока социальная группа находится в рамках старых когнитивных структур, ее коллективное мышление определяется уже сложившимися идеями, преодолеть которые могут только революционные потрясения.

Это оказалось характерно и для советского экономического сообщества. Последовательность таких переходов авторы называют циклами когнитивности, сравнивая идею таких циклов с идеями Томаса Куна, изложенными в его книге «Структура научных революций», где он описывает смену научных парадигм, связанных с научно-техническими революциями, в сознании научных сообществ. Разница заключается в том, что сообщества ученых-естественников достаточно закрыты для внешних влияний, а на то, как «экономисты понимают экономику, влияют политические события, открытия в точных и естественных науках. Свой вклад вносит и культура, в том числе и историческая политика», а изменения в представлениях о реальности, которые случаются в умах экономического сообщества, приводят к ее, реальности, изменению. А советские экономисты жили в определенном смысле в выдуманной реальности и так и не смогли из нее вырваться. В частности, как отмечают авторы, «советская политэкономия исключила важнейший необходимый элемент развития любой научной дисциплины — возможность критики и уточнения положений предшественников». В первую очередь Маркса и Ленина, которые, конечно, не могли представить, какой характер примет экономика в государстве, объявленном социалистическим. И их отдельные замечания по этому поводу не могли помочь в осознании реалий «реального» социализма.

Об этом, как показано в книге, говорят, в частности, дискуссии, которые велись в советской экономической науке (они подробно описаны в монографии) и советские учебники политэкономии. Например, дискуссия о характере общественной собственности в социалистической экономике и связанные с ней проблема отчуждения и характер способа производства. Как пишут авторы, «следует признать, что экономистам-теоретикам, работавшим в рамках марксистской традиции, так и не удалось решить главные задачи — определить природу общественной собственности при социализме и сколько-нибудь удовлетворительно описать социалистические производственные отношения». Так же как и представителям других экономических школ, которые стали появляться в советской экономической науке, особенно со времен оттепели. В частности, условным либералам, которые пытались применить к советской экономике теории, почерпнутые из различных западных учебников Economics. Но и те и другие удивительным образом не отдавали себе отчет в том, что советская экономика — это особый феномен, для объяснения которого требуется своя теория. В частности, это проявлялось в поисках ответа на вопрос, что такое стоимость при социализме. Одни искали ответ на него в трудовой теории стоимости, другие — в теории предельной полезности. В конце концов все свелось к определению цен по затратам, но вряд ли указанные теории объясняли этот подход.

Что касается отчуждения, то претензии на социалистический характер производства в СССР требовали отрицания отчуждения работника от продуктов своего труда, которое, собственно, и является олицетворением социального угнетения. Но это отрицание настолько противоречило реальности, что заводило в тупик и советскую политэкономию, и советскую философию, хотя попытки вырваться из него постоянно предпринимались, например, известным философом и, по определению авторов, романтиком социализма Эвальдом Ильенковым. Причем в этот теоретический тупик, по мнению авторов, попали не только советские теоретики, но и все мировое левое движение, которое до определенного времени во многом находилось под влиянием романтических представлений о характере советского социализма. Вот почему «победа неолиберализма в 1970-х гг., как ни странно, была во многом обусловлена кризисом левого мировоззрения — романтика исчерпывала себя. В то время вряд ли кто-то мог предвидеть будущие успехи “китайского пути”. Впрочем, и последний не снимает, а скорее игнорирует проблему “отчуждения”, да и реформы Дэн Сяопина никак нельзя причислить к романтическим». При этом, как отмечают авторы, «стоит оговориться, что крах советского социализма отнюдь не означает банкротства социалистической, а тем более левой общественной мысли», которой теперь приходится искать новые пути развития.

Что касается характеристики социалистического способа производства, то показательна возникшая еще в 1920-е годы и продолженная во время оттепели дискуссия об азиатском способе производства (АСП), о котором как-то обмолвился Маркс, так и не расшифровав до конца, что он имеет в виду. Но общепринятым является определение АСП, как способа производства «с неразделенными властью-собственностью. Или как общественное устройство с относительно передовой техникой, но с отсталыми институтами (или, если угодно, “производственными отношениями”)».

Это открыло путь к многочисленным толкованиям этого понятия как в СССР, так и на Западе. В ходе этой дискуссии некоторые ее участники фактически проводили параллель между АСП и реальным социализмом, по крайней мере в части такой его характеристики, как неразделенные власть и собственность. Как отмечают авторы, признание определенного сходства АСП и социализма поставило вопрос, в отношении которого российские экономисты, философы и обществоведы так и не пришли к согласию до сих пор. «Что представлял собой советский социализм? Это был “государственный капитализм” или общество будущего? Тоталитарное общество или напротив — общество, гарантировавшее социальную защиту и возможности реализовать свои творческие возможности каждому гражданину?» Наконец, что такое собственно социализм в идеале, что такое реальный социализм и их соотношение.

Авторы, в частности, напоминают о противоречивых определениях социализма, которые дал ему один из его основоположников — В. И. Ленин. С одной стороны, он определял этот строй как «государственно-капиталистическую монополию, обращенную на пользу всего народа». То есть «один из главных интерпретаторов марксизма понимал социализм как определенную форму капитализма». С другой стороны, известно его же знаменитое определение, что «“коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны”, ставящее во главу угла определенную технологию получения энергии и парламентский тип власти, основанный на “негативном” типе социального ценза, исключающем выходцев из первого, второго, а частично и третьего сословия».

В условиях достаточно жесткого идеологического контроля такие противоречия у классиков требовали от политэкономов и философов определенного искусства интерпретации, хотя дискуссия об АСП показывает, что возможности обсуждения этих проблем все же были.

Экономический алармизм

Все эти теоретические и практические проблемы социализма привели к тому, что, как отмечают авторы, в экономической теории начиная с 1960-х годов стал преобладать алармизм в оценке перспектив социалистической экономики. А в 1980 е годы и вплоть до 1991-го возобладали уже предсказания неизбежного краха. Конечно, как отмечают авторы, основания для такого алармизма были, они основывались на реальных проблемах советской экономики, однако проблемы есть у всех стран, но далеко не во всех они приводят к алармизму в оценках перспектив развития этих стран их экономической общественностью. У нас же, по мнению авторов, алармизм стал свидетельством распада прежней когнитивной структуры, который резко ускорился во второй половине 1980-х. Оказалось, что в рамках когнитивных представлений советских экономистов невозможно решить сложнейшие теоретические задачи социалистического строительства.

По мнению авторов, главной причиной алармистских прогнозов было противоречие, которое возникло между представлением, что СССР — это первое общество, основанное «на научных принципах» (его появление на свет считалось эмпирическим подтверждением марксизма), и тем, что «после романтического периода 1950‒1960-х гг. наступивший когнитивный застой в политэкономии социализма постепенно привел к глубоким сомнениям в верности самих этих принципов, в способности советской науки решить проблемы, встававшие перед советским обществом». В частности «в 1970-е гг. формируется крайне скептическое отношение к советским инженерным и технологическим школам, к возможностям создать отечественные образцы техники, не только превосходящие, но хотя бы сопоставимые с западными». Тем более что, как отмечают авторы, если «вплоть до конца 1960-х гг. научно-техническое отставание СССР от Запада сокращалось, то в 1970-е гг. постепенно начало увеличиваться».

И в монографии значительное внимание уделяется проблемам научно-технического отставания СССР. В интервью нашему журналу Ореховский так определил проблемы советской инновационной системы: «Можно сказать, что во времена Советского Союза в мире существовали два механизма инноваций: советский — централизованный плановый и рыночный — децентрализованный-спонтанный. Шумпетер полагал, что такая децентрализация — главное отличие капитализма от социализма. Хотя в период догоняющего развития советский механизм инноваций был достаточно эффективен. Но у советского механизма было два подводных камня. Во-первых, этот инновационный механизм совершенно не справлялся с производством товаров народного потребления. Потому что плановые органы не знали, чего хочет население, и не хотели знать. А во-вторых, если в условиях так называемой общественной собственности средства, необходимые для инноваций, передаются потенциальным новаторам (НИИ, КБ, предприятиям) через политические решения административных органов, то при капитализме аллокация ресурсов и рабочей силы децентрализована. Банковский кредит, фондовая биржа и венчурные фонды заменяют собой правительство и парламент, что делает принятие решений об инновациях и соответствующее привлечение ресурсов намного более быстрым. Хотя замечу: несмотря на то что капиталистический, децентрализованный механизм более эффективен, Шумпетер полагал, что осуществление инноваций и при социализме вполне возможно. Кроме того, у нас фактически не было системы патентования инноваций и вознаграждения тех, кто их создает».

Тем не менее и среди советских экономистов были те, кто предлагал решения стоящих перед экономикой проблем. По мнению Ореховского, таким человеком был Юрий Еременко (в то время директор Института народнохозяйственного прогнозирования РАН) — в том, что касается структуралистского подхода к экономике и тех реформ, которые были возможны. На взгляд Ореховского, достаточно большая часть правоты была за Лисичкиным, который еще в 1960-е продвигал идеи, схожие с теми, которые победили в Китае.

Но, как отмечают авторы, «задним числом понятно: для того чтобы описывать социализм, нужно было создать другой язык, сконструировать другие категории, на которых бы основывалась и статистика, и “социалистическая” экономическая политика, включая планирование и денежно-кредитное регулирование. По-видимому, такая задача была неразрешима».

Проблемы реформирования

Конечно, авторы не ограничиваются описанием проблем, которые стояли перед советской экономической наукой. Значительное внимание уделено косыгинской реформе, проведенной в конце 1960-х, и разнообразным предложениям по совершенствованию, как тогда говорили, хозяйственных механизмов советской экономики и анализу причин их относительных успехов и исторической неудачи.
В связи с этим авторы монографии задаются вопросом, почему в конце 1960-х советское руководство не пошло по пути постепенной либерализации цен, которую авторы считают важнейшим шагом при переходе к рыночной экономике. «Сейчас, — отмечают они, — это мероприятие представляется логичным и едва ли не самоочевидным В Китае в конце 1970-х гг. во время реформ Дэн Сяопина оно было реализовано, причем в намного худших условиях, чем те, в которых находилась экономика СССР в конце 1960-х гг.». И замечают, что, по мнению либеральных теоретиков, «коммунисты были идеологически зашорены, воспроизводили одни и те же речевые практики и шаблоны, заимствованные у Ленина—Сталина, советское руководство ничего не понимало в экономике, постоянно делало грубейшие ошибки и разрушало собственную страну».

Однако, по мнению авторов, проблема на самом деле была в том, что «в СССР того времени существовало достаточно большое количество организаций, интересы которых входили в прямое противоречие с либерализацией цен (а к концу 1970-х гг., вместе с подъемом теневой экономики, сложились и влиятельные социальные группы, имевшие прямую материальную заинтересованность в сохранении фиксированных, государственных цен. Эти группы, среди прочего, имели определенные ресурсы и возможности влияния, которые проявились в ходе реформ второй половины 1980-х гг.)». Роли и влиянию таких организаций, которые авторы называют советскими корпорациями, посвящена отдельная глава книги. Однако довлеющая тогда «марксистская догма, что социализм — бесклассовое общество, лишенное антагонизмов, практически полностью закрывала возможности обсуждения корпоративных конфликтов». А следовательно, становился невозможным социологический анализ общества и его противоречий, который, к слову, лежал в основе марксистского анализа.

Но главным, по мнению авторов, повторяющих в данном случае главную идею книги, являлись представления о механизме функционирование социалистической экономики и том, каким он должен быть, сложившиеся у советских экономистов разных идейных направлений. «Как ни удивительно, но идеи “крайне далеких от жизни” экономистов оказывали, на наш взгляд, решающее влияние на политику коммунистов.

Именно экономисты формировали авторитетный дискурс, предлагая ту или иную интерпретацию концепта “социализм” коммунистам, а не наоборот. Соответственно, критикуя интеллектуальный багаж политических лидеров СССР, не следует забывать, что во многом он формировался под влиянием отечественной экономической науки».

Хотя думается, что, при всей важности изложенных авторами соображений, важнейшую роль в формировании экономической политики руководством КПСС и СССР последнего периода его существования играли страхи, что освобождение цен и соответствующее их повышение, как это и случилось в 1992 году, приведет к массовому недовольству населения, которое проявилось после повышения цен в 1962‒1963 годах и вылилось в события, подобные бунту в Новочеркасске, и не только. И эти страхи разрушали любые экономические теории. Но, может, именно поэтому брежневский период нашей истории кажется многим нашим согражданам «золотым веком» стабильности.

Печать